Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Более сложными были чувства автора. С одной стороны, он тоже привык к вещи, она хорошо «вписалась» в интерьер мастерской, но с другой… Какой художник не мечтает, чтоб его творение было представлено обозрению широкой публики, получило всеобщее признание!
— Не понимают, — сокрушенно разводил руками Василий Алексеевич. В тоне его голоса слышалось неподдельное удивление: — Не понимают, когда все так ясно… Почему?!
Большая деревянная, потемневшая от времени скульптура стояла на полу у окна. Боковой свет придавал ей особую рельефность и выразительность. Нагая девушка отпрянула от неведомой опасности, защищаясь рукой, а из-за нее выглядывает оскаленная морда, полуволк-полусобака, зверь, защищающий человека…
При мне пришла девица студенческого вида, глянула небрежно: «Маугли». Какой же Маугли?! Маугли был мальчик, юноша, а здесь обнаженная девушка, как можно не заметить! «Да, верно, я спутала»… Задумалась, глядя на скульптуру. Девушка, да еще безоружная, слабое существо; и выбор художника подчеркивал значение этого неожиданного союза, человека и животного. Чего же непонятного: в трудную, смертельно опасную минуту, когда все воины племени на охоте или войне, некому заступиться, на помощь беззащитной юной доисторической прапращурке нашей, еще почти ребенку, приходит вчерашний зверь, а ныне и до скончания века — четвероногий друг, он встал на ее защиту. «Первый друг» — так я нарек бы эту скульптуру.
Обращенная в глубь веков, композиция напоминала, какую благодетельную роль сыграло животное в человеческой истории. В подтексте, думается, она содержала и такую мысль: не пора ли теперь человеку решительно встать на защиту бессловесного друга?
— Пускай стоит.
Такой фразой Василий Алексеевич обычно завершает все разговоры подобного рода. Пускай стоит — достоит до своего. Ведь творения, которые сразу нравятся всем, как правило, самые недолгоживучие, век признания их бывает короток. И потом не случайно он сказал однажды: «Все, что здесь, сделано для себя». Истинный художник всегда творит «для себя». Это внутренняя потребность, деспотический диктат таланта, и только тогда, когда это идет «изнутри», и рождается произведение искусства.
Очень хорошо эту мысль старый мастер выразил в статье «Труд всей жизни», опубликованной в «Правде» в связи с выставкой. Статья прозвучала и как наставление молодым:
«Я уже прожил долгую жизнь, и труд художника всегда был смыслом и содержанием моей жизни… Всю свою жизнь я работал по внутреннему побуждению, но всегда думал о народе, о том, для кого я творил…
Много путешествовал и много прекрасного видел я на нашей земле. Окружающий мир был моей художественной школой.
В своих скульптурах я всегда стремился выразить мое отношение к действительности… Я глубоко убежден, что живое, полнокровное искусство рождается только при постоянном общении художника с народом, непосредственном участии его в делах людских, внимательном изучении дум и стремлений наших современников.
Я не мыслю себе творчества без глубокого проникновения в явления жизни и природы. И еще одно качество совершенно необходимо художнику — самозабвенно, безраздельно любить свой труд.
Любовь к окружающему миру и своему делу открывает перед глазами художника необыкновенно много прекрасного, волнующего, чего никогда не заметит равнодушный созерцатель. Радость, восторг, возникающий в душе мастера, создающего художественный образ, обогащает его произведение, которое потом вызывает ответные чувства у зрителя.
Мне хочется напомнить об этом нашей творческой молодежи и пожелать тем, кому предстоит пополнять сокровищницу советской культуры новыми полотнами, скульптурами, графическими листами, любить свою профессию, трудиться без устали, постоянно, каждодневно совершенствовать свое мастерство. Только эта надежная дорога может привести к успеху.
Сейчас, в дни моей персональной выставки, когда я представил народу отчет о своей работе за шестьдесят лет, мне дано пережить большую радость, глубокое удовлетворение…
Признание родного народа! Более высокой награды, большего счастья для художника не может быть».
…Прошло всего несколько месяцев, еще не утихли разговоры о выставке, казалось, всегда Василий Алексеевич будет таким, каким привыкли видеть его окружающие: ясным, одухотворенным, полным замыслов, с ровным, спокойным расположением духа, — право, его просто невозможно было представить другим! — и вдруг эта резкая перемена: «Закат обещает быть…»
Впрочем, «не вдруг». Конечно, несчастье подкрадывалось постепенно. Постепенно тускнело в глазах, пропадала зоркость, мир будто окутывался какой-то пеленой. День ото дня становилась ощутимее утрата зрения, а с нею и потеря того, что было «смыслом и содержанием всей жизни»… Что же, значит, впереди слепота, безрадостное безделье, мрак душевный и физический? Но ведь творил же глухой Бетховен! А бывают ли слепые скульпторы?
Именно в эту пору, погруженный в невеселое раздумье, ища ответа на мучительные вопросы, Василий Алексеевич припомнил историю Лины По, бывшей киевской балерины. (Последние годы она жила в Москве, в Столешниковом переулке.)
В результате осложнения после какой-то страшной болезни она ослепла. Прощай сцена, балет. Конец карьеры, конец всему.
Однажды кто-то принес ей в больницу пластилин. Неожиданно она стала лепить. Из-под пальцев ее стали выходить разные фигурки, главным образом фигурки танцующих. В них присутствовало чувство ритма. Изящные выгибы. Все очень натурально. Передача была превосходной. После она начала лепить более крупные вещи, и, хоть это было намного труднее, тоже удачно…
— Познакомилась со мной, — рассказывал Василий Алексеевич. — Я ей помогал, давал советы. Иногда придешь к ней, а она в слезах. Большая фигура, надо каркас колотить, попада́ла по рукам. Ноготь на мизинце отращивала, заменяя стек… Пальцы исключительной чувствительности. Даже портреты стала ощупывать. Слепила бюст Пушкина — исключительное явление! С определенным выражением. Гнева, ярости. Редкость! Такого Пушкина еще никто не видел. И — очень похоже, сразу узнаешь: Пушкин! Улыбающаяся девушка… Улыбка вообще плохо выходит у скульпторов… Как она «видела»? Открылось внутреннее зрение. Умерла рано. За десять лет стала профессионалом-скульптором. Я, как начал слепнуть, стал часто думать: как же это? Как в трубочку, видишь через стекла. Надо видеть все, весь предмет, а тут… Иногда закрою глаза и пытаюсь представить, как все это будет, на ощупь, — не получается. А у нее получалось. Не всякому дано…
Года полтора после этого мы не виделись. Стороной я слышал, что дела у Ватагина плохи, перестает видеть и второй глаз. Наконец — снова знакомая мастерская. Признаюсь, переступал порог со стесненным чувством и был приятно поражен: Василий Алексеевич весел, улыбается. В глазах — теперь прикрытых большими окулярами — какой-то лукавый огонек:
— Сделал операцию. И вот, видите, удачно. Снова вижу!
Право, в тот день я благословлял союз науки и искусства (тот союз, который долгое время был помехой для Василия Алексеевича, хотя и подготовил его триумф как художника),
